Все смеялись. Что это еще за военная тайна от меня?

— Твои часы самые точные, Алешка, — сказал Сергий, — подашь сигнал Нового года.

— Есть! — Я засучил рукав. Секундная стрелка бежала по циферблату хронометра. — До Нового года — полторы минуты!

...Как тепло и людно в хате! Вокруг — свои. И можно быть самим собой, а не предателем Пацько или эсэсовцем Генкелем. Вот это и есть счастье. Если бы только знать, где сейчас Анни... Хоть по радио услышать ее голос...

Стрелка добежала до нуля, и, как вахтенный при подъеме флага на корабле, я вскинул руку к шапке:

— Товарищ командир, время вышло!

Сразу стало шумно. Стукнули кружки и стаканы.

— С Новым годом!

— За победу!

— За то, чтобы в этом году ни одного немца не осталось на нашей земле! — сказал Сергий.

— Ни одного фашиста! — поправил я.

— Да, — согласился он, — за такого немца, как твой учитель, даже выпить стоит в Новом году. Но раньше, Алеша, за тебя!

— Это еще почему за меня?

— Встать! — Сергий вытащил из кармана листок.

Я узнал мелкий почерк Кати. Вероятно, шифровку принесли в отряд, когда я был в разведке.

— «Из Указа Президиума Верховного Совета от 24 декабря 1942 года „О награждении партизан Украины“, — прочел Сергий. — Орденом Отечественной войны первой степени — старшего лейтенанта Дорохова А. А. ...»

Он обнял меня. Со всех сторон потянулись с кружками и стаканами. Я ничего не понимал.

— Постойте! Это ошибка. Наверно, однофамилец. Тут же сказано: «старшего лейтенанта»...

— Не перебивай! — сказал Сергий. — На, читай!

В этой же шифровке Веденеев сообщал, что командиру Южнобугской разведгруппы Штурманку присвоено звание старшего лейтенанта. Все это было невероятно — и орден и звание сразу!

— Так что есть повод выпить за тебя по второй, — сказал начальник штаба Спиридон Кукурудза, громадный мужчина с детскими, ясными глазами.

Распахнулась дверь. Морозный пар ворвался в хату, и вместе с паром ввалился весь в снегу Голованов. Он сорвал с себя обледенелый треух.

— Празднуете?!

Капли пота скатывались с его лба на побелевшие от мороза скулы. Я бросился к нему:

— Стакан водки, быстро!

Голованов не взглянул на стакан. Глаза его остановились, будто и они замерзли. Эти замерзшие глаза сказали мне, что произошло несчастье прежде чем он вымолвил:

— Катю арестовали. Немца-учителя. Шифр — у меня.

Все началось позавчера. Катя вышла в эфир и уже начала отстукивать очередную разведсводку, когда в дверь ее каморки за вокзальным продпунктом стал ломиться подвыпивший телеграфист. Он уже давно пытался ухаживать за Катей. Катя спрятала рацию в водопроводный люк, открыла дверь и надавала ухажеру затрещин. На шум явилась полиция. Пьяного увели, но в душу Кати закралось сомнение: а что, если натренированный слух телеграфиста уловил через дверь стук радиотелеграфного ключа?

Наутро Катя положила рацию в корзину, насыпала сверху угля и отправилась домой. Когда Голованов пришел с работы, Катя рассказала ему обо всем, и он тут же пошел к Терентьичу, захватив с собой шифр. Надо было срочно подыскивать новое место для рации. Вернулся он уже затемно и напоролся на засаду. В него стреляли, и он стрелял. Ночь была безлунная, и ему удалось под берегом реки, по льду, выйти в привокзальный район. В хате кузнеца Юхима его перевязали.

— Ты ранен?

— Не перебивайте! Ерунда, в плечо...

Тут он наконец выпил водку и позволил снять с себя пальто. От усталости и потери крови он говорил медленно и тихо:

— Кузнец не хотел отпускать. Насилу уговорил. Мужик какой-то вывез меня за город под сеном. У Кощея узнал, где вы сейчас. Вот добрался... — И вдруг он вскинулся с таким знакомым мне выражением ярости в лице: — Что вы смотрите на меня все? Алешка, ты командир или чурбан? Надо действовать!

Мы решили выехать перед рассветом, добираться в город кружным путем, по реке.

В легкие розвальни запрягли пару коней светло-коричневой масти, каких на Украине называют «каштан». Бросили на сено несколько тулупов, положили для маскировки корзину яиц, мешок картошки. Спиридон Кукурудза сам вызвался ехать со мной. Договорились, что завтра же трое саней приедут в слободу Дубовка. Голованова я брать не хотел:

— Ты ж ранен! Отдышись хоть три дня. Он меня не слушал:

— Пойми, Алешка, — это ж Катя!..

Впервые в жизни я видел слезы в его глазах.

— Ну, если так — поехали.

Четвертым я взял Чижика. Все — в черных шинелях полицаев — уселись в розвальни. Кукурудза гнал лошадей без остановки. Солнце взошло неяркое, как луна, в снежной мгле, и все вокруг было снежно-белым. Поседели и наши кони, покрытые изморозью. Река лежала под снегом, будто широкая, неезженая дорога. Скалы в белых маскхалатах сугробов нависали с правого берега, а с левого деревья подступали к плоскому скату, и нельзя было сказать, где кончается земля и начинается покрытый снегом лед.

По пути дважды нам встречались немцы. Раз спросили дорогу, во второй даже не остановили. Форма полицаев помогла. Мы сняли эти шинели уже в слободке, проехав черту города, и сейчас были просто мужиками, которые привезли продукты на базар.

Я пошел «на прием» к доктору Яблонскому. Он уже знал об аресте Ивана Степановича и его квартирантки. Терентьича тоже взяли. Ведь не кто иной, как Терентьич, привел на завод Голованова — «мужа» радистки, схваченной вместе с рацией.

Доктор обещал связать меня с Черненко. Надел свое длинное пальто, взял палку и отправился в город. Мы с Головановым остались в холодной, тихой комнате. На столе бронзовые часы под стеклянным колпаком: казалось, еле передвигали стрелки. У этих часов был особый маятник — круглая площадка, подвешенная на стальной нити. Площадка кружилась: вправо-влево, вправо-влево... Вася, как завороженный этим кружением, не отрывал глаз от часов, осыпая пеплом отмытый до белизны пол.

Наконец пришел Черненко со своими отвертками и ключами.

Голованов атаковал его с хода. Он не мог ждать ни часу.

— Ты давай конкретно! — Черненко рубанул ребром ладони по краю стола. — Что предлагаешь?

— Закидать охрану гранатами, ворваться в тюрьму...

Черненко посмотрел на него с грустной нежностью, как на дитя неразумное, попавшее в беду, и обратился ко мне:

— Давай ты, Штурманок. Где заключенные — неизвестно. Знаю, что забрал их Шоммер.

Раньше всего узнать, где арестованные. Сегодня-суббота. У супруги Семенца — обычный прием. Рискованно, но попробую.

Пришлось мне снова обрядиться в шинель полицая. Было уже совсем темно, когда у тротуара на углу Аверьяновки остановился черный «BMW». Я тихонько окликнул:

— Ферри, мне хотелось бы прокатиться с вами на машине...

На улице — ни души. Ставни в домах наглухо закрыты.

— Садитесь! — буркнул Лемп. — Опять маскарад?

За городом мы вышли, чтобы шофер не слышал разговора.

— Какого черта еще вам надо? — спросил Лемп.

Не обращая внимания на его грубость, я спросил:

— Как дела? Надеюсь, после ликвидации Генкеля, СД вас не беспокоит? Жаль, что советскую рацию захватили они, а не вы.

Лемп тоже сожалел. Он рассказал мне, что Шоммеру удалось выследить и арестовать радистку с ее напарником — старым фольксдойче. В понедельник утром военный суд будет судить их в штадткомиссариате. Завтра об этом сообщат в газете.

— А где сейчас эти большевики?

— В комендатуре СД, на Подвальной.

— Значит, утром в понедельник их перевезут в штадткомиссариат?

— Вероятно. Ради этого вы встретились со мной?

— Нет, конечно. Нужны данные об одесской абвергруппе.

Теперь Лемп был совсем ручным. Он выругался, но обещал через месяц дать подробные сведения.

— А как с переводом? Мы рассчитываем на вас в Нормандии.

Тут Лемп впервые обратился ко мне за советом.

— Понимаете, Генкель... Тьфу, дьявол! Как вас прикажете называть, провалитесь вы в ад!